Я шагаю по Ямалу
Тост
И Вы говорите, что зря я подымаю тосты за людей… Вспомните север. Там откроют любые двери, пологи или то, что там у них есть, в любой дом впустят тебя, и первое, что скажут: «Садись и ешь…» А потом уже спросят, откуда ты и куда идешь…
Спасибо вам, люди!
Легенда про семь лиственниц.
Жил когда-то хант Пулхаики. Схоронил он семерых дочерей и очень горевал по ним. А на берегу Оби росли семь молоденьких лиственниц. Увидел однажды их хант. И решил он, что это души его дочерей. Лиственницы шумели на ветру, и казалось Пулхаики, что это дочери разговаривают с ним. Поставил хант у семи лиственниц чум и долго не мог он уйти от деревьев-дочек. Но пришлось, потому что его олени вокруг объели уже весь ягель. Пришлось двинуться на север. Но каждый раз, проходя мимо лиственниц, хант задерживался около них, разговаривал со своими дочерьми. Так продолжалось много лет. И стали эти деревья считаться священными, и стали люди поклоняться этому месту. Позже к лиственницам пришли коми-зыряне и поставили дом. Постепенно дом оброс другими домами, и возник поселок, а потом и город. А Лабытнанги так и переводится — семь лиственниц.
Легенда есть легенда. По спилу же лиственниц определяют, что Пулхаики пришел в Лабытнанги примерно 230 лет назад. Тогда уже было поселение на левом берегу Оби. В нем останавливались ханты, приезжавшие на Обдорскую ярмарку (Обдорск — бывшее название Салехарда). Первый коми-зырянин появился около 1900 года.
Так как различных дат образования города очень много, то жители с удовольствием празднуют без конца день рождения города, круглые годовщины. А праздники у них роскошные. Умею люди жить: и работать и веселиться…
«Чайник»
Читая мой рассказ, кто-то может удивиться: «Вот «чайник», сапоги резиновые или лучше болотники могла бы взять!» Это не ошибка «молодого спортсмена». Это продуманное, мало того проработанное годами действие. Две пары шерстяных носков и легкие кроссовки. Так гораздо быстрее идется. А вымокнет — так я же двигаюсь — через пять минут ноги снова теплые. Все же, пройдя три дня по болотам, пожалела об одном. Наверное, стоило взять с собой совсем легкие «гидрочулки» (непромокаемые чулки, склеенные из легкого прорезиненного капрона — понятие из водного туризма).
Открытие
Зачем люди ходят в одиночку? Я долго пыталась ответить на этот вопрос. Кто-то не нашел попутчика, кто-то устал от людей. Кого-то замучили амбиции — я, мол, самый крутой…
Я не могла сказать, почему я иду одна. Так получилось, и я была не против. К тому же давно не могу быть ведомой, а водить тяжело, устаешь от ответственности…
Вот и осталась одна. Но то, что я почувствовала здесь, заставило меня посмотреть совсем по-другому на путешествия одиночек. Для меня это было откровение, озарение. Для меня стали понятны люди, уходящие в горы для очищения души. Когда ты один, а вокруг лишь горы, то испытываешь совсем необычные чувства. Голова как будто проветривается этим огромным количеством воздуха, на все в жизни начинаешь смотреть по-другому, проще. Хочется всех любить, всех прощать. Хорошо, если за этим ходят…
Немного сказки
На моей планете все было очень маленькое: и реки, и озера, маленькие редкие деревца, карликовая березка и низенький голубичник. Да и я не очень большая. В рюкзаке – все очень маленькое. Крохотная палаточка в один килограмм весом, котелочек величиной с кружку, газовая горелка с маленькими баллончиками, а все остальное тоже маленькое, так же как и раскладка продуктов (три килограмма на 10 дней). Большим был только маршрут – триста километров на 9-10 дней.
Выбор
Идея попасть осенью в тундру бродила во мне давно. С прошлого моего посещения Ямала. Тогда мы сплавились по реке Соби, что впадает в Обь. Потом меня провезли километров сто на север по Бованенковской трассе. Это была рыбалка, пикник. Горы были далеко. Но тундра уже была одета в осенний наряд. А на горизонте колыхалось серое облако — стадо оленей. Я их не догнала. Повидать мне удалось лишь упряжку оленей, погладить их мягкие рога. Заглянуть в их глубокие глаза. И в душу запала мечта — побывать в стойбище. Пожить среди оленей, среди людей, которые так тесно с этими чудо-зверьми связаны.
Маршрут выбирала недолго. Кроме золотой осени и оленей, мне хотелось повидать озеро Большое Щучье. Пути к нему от 110-го километра трассы Воркута-Лабытнанги — два. Через верховья Большой Усы и Гена-Хадату или через достаточно однообразные перевалы к рекам Лангот-Еган, Немур-Еган, Хадату. Дальше — путь один. Вдоль ручья Ворг-Шор и реки Нгодяихи. Перебродив Малую Щучью реку, попадаешь к озеру Большому Щучьему.
Первый вариант мне казался интереснее и был основным.
Дальше маршрут строился из таких соображений. После посещения заветного озера логично сплавиться по реке Щучьей. Но на этот вариант я не решалась. Да и нести водное снаряжение с собой — все удовольствие от прогулки портить.
Я знала, что есть дорога вдоль Щучьей. Но и здесь крылась большая проблема — необходимость бродить реку в районе фактории Лаборовой. Ни брода, ни моста там нет. Как форсировать уже немалую глубокую реку — совершенно непонятно. Оставалось только выходить вдоль одной из рек, ведущих к Бованенковской трассе и расположенных южнее Щучьей. Вдоль Хадаты — сплошные скальники. Вдоль Лангот-Егана — болота. Ладно, болота переживем, не в первый раз…
Уход
Из Москвы я уезжала, не афишируя своих идей. Зато друзья, живущие в Лабытнангах, конечно, все знали. Могли даже найтись попутчики. Но таковых не нашлось. У всех — проблемы. Собирались со мною очень интересные люди. Мне очень приятно было бы с ними попутешествовать. Но в этом случае я не испытала бы тех удивительных чувств, которые меня посетили в этом походе.
Вечером перед моим отъездом у нас собралось много народа. Все говорили о моем уходе. Удивлялись. Один человек вдруг протянул мне белый крестик на черной веревочке: «Возьми. Талисман на счастье. На удачу».
Я повесила крестик на шею и дальше, в течение всего пути как будто чья-то добрая рука расстилала передо мною красную дорожку — мне в руки шла удача…
Утром начались звонки:
— А она, правда, идет?
— Да, идет, идет, — отвечала моя подруга Люда. — Вот уже рюкзак надевает. Едем на вокзал.
Полярный
Поселок Полярный, что располагался на станции 110-ый километр железной дороги Воркута-Лабытнанги, был расформирован в последние 8-10 лет. Раньше здесь, как и везде по Уралу, работали геологи. Люди жили одной большой семьей. Все знали друг друга и любили.
Была в Полярном школа, где директорствовал мой хороший друг — Женя Коркин. Учительницей русского языка и литературы была его жена. В классах по 10-12 человек учились. Когда стали делить на технические классы и гуманитарные, так вообще в классе могло остаться по два человека. Так какое же здесь было внимание к ученикам! Как учили! И поступали потом все дети в лучшие вузы страны…
Не стало поселка Полярный. Кто в Харпе теперь живет, кто в Лабытнангах. Полярный вспоминают с теплом. Жалеют о той жизни.
Начало маршрута
Выхожу из поезда на 110-ом километре.
Иду по поселку Полярный. Провожают меня в дорогу пустые глазницы окон. Ты доброе место — Полярный. Я на хорошей дороге. Вперед!
Сперва дорога пошла вдоль реки Большая Пайпудына. Иду. Рюкзак тяжеловат, хотя минимизировала все, как могла.
Брод через Малую Пайпудыну оказался не так страшен, как его малевали — даже до колена вода не достала.
Иду — пою песни. Хорошо на душе, свободно.
Кругом тундра невообразимого цвета: лиственница еще на удивление зеленая, но березы, иль подернулись желтизной, или переливаются всеми ее оттенками. Ярко алая и бордовая толокнянка на островках серо-голубого ягеля, светло-красный Иван-чай, почти фиолетовая голубика, оранжевая, красная, желтая карликовая березка, какие-то бордово-коричневые стебли. В общем, тундра в праздничном убранстве.
Шагать по дороге, где может пройти какая-то машина или трактор, кажется глупым. Скорее хочется на перевал какой-нибудь…
И вдруг…
Сзади тарахтенье — вездеход.
Голосую.
— Куда?
— Вперед.
— И все же?
— Ну, хотя бы в верховье Пайпудыны…
— Поехали!… Мы на Хадату едем. Туда не надо?
Ох, надо! Резко меняю первую треть маршрута. Я на колесах, вернее, на гусеницах. Так что еду через Лангот-Еган. Получится, что меня провезут километров 80. Таким образом, мои, увы, почти непосильные 30-километровые переходы сократятся до 20-25-километровых, уже куда более реальных. А хорошо пойдется, так можно столько интересных радиалок (радиальных выходов) сделать!
Как заведенная, снимаю пейзажи. Въезжаем на перевал — открываются горы, снежные вершины, спускаемся вниз — все то же красно-оранжевое убранство с синевой рек и озер. Погода стоит солнечная. Горы красочно отражаются в лужах на дороге. Вездеход то карабкается в гору, то ползет по траншеям болот, то с разгону ныряет в реку или глубокую лужу, поднимая снопы брызг. Отмечаю координаты основных объектов (реки, озера, перевалы) на навигаторе — пригодятся следующим поколениям. А, может, и мне тоже.
Сегодня едем до Немур-Егана. Мужики хотят здесь порыбачить.
Приглашают за стол. Какая тут моя 300-граммовая раскладка! Здесь и огурчики-помидорчики, и сало и копчения разные, и коньячок. Мужчины на пикнике. Оказалось, что они все из Полярного. Все знают моего друга Женю Коркина — приветов теперь везу пачку. А живут они в Харпе. Понятно, богаты не шибко. Так вот и вышли на рыбный промысел.
Встаем до рассвета. Меня опять приглашают к столу. Теперь кормят присоленным хариусом, наловленным ночью.
«Бери себе, сколько хочешь!»
«Спасибо. Это самая вкусная еда на свете! Но мне же её нести…»
И все же вручают три рыбки и остатки уже приготовленной, с перчиком, со специями.
Начинает всходить солнце, наполняя и без того ало-бордовую тундру насыщенными послегрозовыми тонами…
С горы на гору свесилась и засветилась двойная радуга. Она все разгоралась и разгоралась, пока солнце не выскочило из-за горы. Радуга потухла…
Теперь едем до Хадаты. По дороге рассказываю, что очень хотела бы увидеть кочевников, оленей. «Разве не видела? На Ланготе стояли чумы. С перевала было видно. Они понемногу каслают (кочуют). Может, дождутся тебя». Может, дождутся? Очень хочется…
Меня перевозят через реку, и я прощаюсь со своими благодетелями.
В 10 часов утра я уже на дороге. На почти прямой дороге к озеру.
Рюкзак не полегчал (скорее потяжелел), но и идти я толком только начинаю.
Прохожу немного вверх по Хадате и поворачиваю на северо-восток к Щучиьм, вверх по ручью Ворг-Шор. Опять светит солнце, и долина переливается радужными красками.
Обедаю, пройдя всего десять километров. Маловато. Но надо же есть продукты — рюкзак облегчать. Занимаюсь несколько странным делом — сушу кеды и носки, хотя, полагаю, ближайший брод не за горами. Причем сушу не как-нибудь, а над газовым баллоном. Тоже разгружаюсь. Ну что делать, если газ сэкономился? Не выкидывать же его!
Опять наедаюсь присоленным хариусом. Пью крепкий чай. И снова иду.
Вокруг меня — голубичник, брусничник. О промышленных масштабах говорить не приходится, но покушать можно…
Все время примеряюсь к тому, как тут было бы ехать на велосипеде. Ведь Женя Коркин хотел отправиться со мною, но только вот на таком транспорте. Хоть и дороги везде, да только приспособлены они лишь для вездеходов: металлических на гусеницах, да на двуногих.
Интересно идти в режиме одиночки. Хочу — встала обедать, хочу — отдыхаю и пишу дневник. Хочу — фотографирую. И никто не торопит. В конце концов — куда хочу, туда и иду…
Перевальное плато оказалось заболоченным. Все мои старания по сушке носков пошли прахом (правда, вторая задача — уничтожение баллона, как известно, увенчалась успехом).
Речки побежали вниз к Щучьей, хотя я сама пока еще никакого «вниз» не ощутила…
Странно все в этом мире. Кто бы мог подумать, что тут такие дороги. Я думала, концы тропиночек соединять буду. Правда, может, это и предстоит по дороге вдоль Лангот-Егана. Хотя, сомневаюсь.
Первая стоянка в одиночку
С остановкой на ночлег я все же выступить сумела. Слишком широкая долина была — я здесь, как на ладошке. Да и вставать рано было. Вот и шла.
Перегиб. Правый берег становится круче. Может, вся долина поуже станет — будет поуютнее?
И на тебе! Дорога резко пошла вверх.
Значит, пора спускаться к воде. Поздно. Кругом болото. Действую в духе крымских походов — набираю в бутылку воды. Теперь встану, где встанется, не привязываясь к реке. Но, пройдя еще полкилометра, обнаруживаю выходы скальничка. Сюда! Спать!
В моей тундре наступил вечер. Хотя кусочек светлого неба еще виднеется — видимо солнце еще не село. Но все остальное небо заволокло тучами.
Место моей стоянки оказалось очень красивым. От меня просматривается вверх вся долина до перевала, с которого я шла.
Ужинаю на улице под последними лучами солнца, раскрашивающими красными, лиловыми, желтыми красками мою золотую мечту — осеннюю тундру.
Мелкий дождик спугнул, хотя еще долго могла сидеть на улице. Надо спать, а не хочется. Да и светло еще…
Думаю опять, как облегчить рюкзак. Рыбу съела. Часть баллона извела. Легче стал? Может быть…
И тут у меня начался откровенный синдром цепочки ишаков, что шли вдоль кавказских ледников: «У меня веревка трет, ой здрасте! Может кто-нибудь сожрет? Ох, страсти!» (народное творчество). Я вспомнила, что у меня есть веревочки, которым не оказалось применения. Отдать бы их оленеводам. Кстати, им можно было бы отдать и часть аптечки, и совсем здесь не нужный в это время года репеллент. Просто так все это выбрасывать не буду. Но часть аптечки вечером из хозяйства изымаю…
На Щучье!
«Доброе утро!
Добрый день!
Добрый вечер!»
Почему-то вспомнился фонарщик из «Маленького принца». У него так быстро сменялись дни и ночи! А у меня? У меня странный режим получается. Почему-то и дни слишком длинные и ночи.
Что делать днем? — Идти. А сколько можно идти — не 12 же часов подряд. Сил никаких не хватит. И вот вечером просто дожидаешься темноты. А темноту всю проспать надо — бока отлежишь за столько часов! Нам бы с фонарщиком как-то усреднить свои сутки…
А сутки у меня такие. Позже семи часов вечера вставать на ночлег уже неприятно. Хотя совсем темно становится только в девять. С темнотой засыпаю. Просыпаюсь часов в пять — чуть-чуть светает. Еще нежусь. Потом, не торопясь, начинаю умываться, завтракать, собираться. Выхожу от семи до восьми утра.
Ночи здесь не холодные — примерно +5 градусов. Днем 10-12 градусов тепла.
Итак, день, которым мне предстояло попасть на Щучье, начинался мрачновато.
Уже рассвело, но сегодня восхода солнца я не увижу. Все в густом тумане. Развеется ли за день? Очень хочется! Ведь сегодня я должна попасть к Щучьему озеру — к жемчужине Полярного Урала. Почему-то вспомнилась старая добрая будилка:
«Начинается новый день,
И машины туда-сюда,
Если солнцу ставать не лень,
То и мне это ерунда…» (В. Цой)
Да. Где-то оно встало за туманом. Вот и я не ленюсь. Вернее, поленюсь немного — умываться и завтракать, видимо, буду, не вылезая из спальника.
Завтракаю по-простому — чай, сыр, сушеные яблочки.
Окончательно созрела, чтобы бросить вещи здесь и налегке сбегать на Щучье. Это со всеми возможными прогулками не более 30-и километров. Уж за 12 часов должна вернуться…
Сегодня носочки и кроссовки лежали под тентом. Мокрые. Холодные. Сейчас надену — придется побегать, иначе собраться не смогу.
Погода продолжает хмуриться. Жаль, совсем не вовремя! Тучи всюду ходят. Видимо, там где-то вдалеке дождь льет. Но и «голубые облака» тоже есть. Что радует. Вдалеке появляются большие черные горы со снежниками. Постепенно становится очевидно, где какая долина. Вот над Большим Щучьим сейчас самая хмарь. Но к моему приходу должно сдуть.
Весело шагаю по дороге вниз. Изучаю следы. Как и везде — вездеход, олени, иногда — собаки. А вот сейчас появился новый, причем свежий след. Это росомаха. Причем, шла она сначала вниз по долине, потом — вверх…
Иду — пою песни. Хорошо! Брод через Малую Щучью чуть выше щиколотки.
Сегодня впервые после московской суеты почувствовала покой. Такое раздолье и покой… Сколько видит глаз — все твое. И какое-то оно, удивительно свое, дружелюбно настроенное…
Вот уже третий день у меня, велосипедиста, возникает дурацкая мысль: «А почему нет таблички «р. Хадата», например, или «поворот на оз.Щучье», «руч. Ворг-Шор»?». Глупо. Но… Вижу впереди табличку. Вот про озеро Большое Щучье мне не преминули сообщить. Заказник, мол. Проход и проезд запрещены!
Всего 11 часов утра, а я уже здесь!
Впереди балки — живет кто-то. Видимо, егерь. Что-то подсказало мне, что надо зайти в гости, так не ломиться к озеру.
Стучусь.
— Заходите! Заходите!… Девушка! Одна?! А не боитесь? — стандартный вопрос. Ну и ответ стандартный:
— Не боюсь… Я у Вас тут погуляю часок-другой, поснимаю?
— Да ты садись, ешь! — и приносит мне огромную миску макарон, пережаренных с луком и две гигантских заячьих котлеты. Есть еще не хочется. Но разве откажешься — ведь от чистого сердца кормят. Еда холодная — по-Шантарски (я полгода жила на метеостанции на острове Большой Шаньар, что в Охотском море). Печь здесь, как и там, топится один раз в день — с дровами здесь большая проблема.
Человек этот, Эдгарс, живет здесь уже 20 лет. Сам он из Риги. До приезда сюда работал на буровой в Новом Уренгое. Замучила такая жизнь — в тундру бежал. Сначала работал здесь на базе геологов — «всё недра гор исследовали». Теперь один живет, заказник караулит.
— Как одному-то? — спрашиваю.
— Вот ты одна ходишь, а я живу один. Привык. Уж не в городе — одно радость. Еду привозят редко. Лесом, озером и кормлюсь. Электричества нет — керосиновая лампа¸ свечи.
Как все это знакомо! Но здесь ведь еще и полярная ночь!
—Рыбки бы! У Вас нет? — спрашиваю.
— Сеть с утра поставил. Вечером будет. А ты пойди, поуди на малое озерцо. Вон лежит моя лодка. Переплыви на ней и лови, сколько хочешь.
Плыву. А вода здесь голубая-голубая и прозрачная — каждый камешек виден.
Да! Что я не рыбак — было понятно всегда. Но настолько! Рыба плещется, а мне все пустая блесна возвращается. А то и остается в озере навеки.
Пока я гуляла, Эдгарс затопил печь.
— Ешь!
— Да Вы что?! Меньше двух часов назад ела. Я не хочу!
— Все теплое. Должна съесть! Ну ладно, макароны оставь, а котлеты ешь!
— А можно одну только? А вторую с собой возьму? — нахожусь я.
— С собой — я еще принесу, — и тащит мне хозяин еще заячьих котлет…
Горячий чай… Хорошо…
Смотрит мои блесны.
— Да вроде должно ловиться,— удивляется хозяин.
— Вот и возьмите их себе! — хоть как-то отблагодарила…
— Ты рыбы хотела? Идем, сеть проверим! — все же хочет Эдгарс меня и рыбкой угостить. Проверяем сети — десятка три хариуса.
У меня совсем мало остается времени для съемок. Бегу в гору.
К сожалению, озеро так и не озарило солнце, не подарило мне синевы воды. По небу ходили тучи, из-за которых лишь очень коротко выглядывали несмелые лучи, но их силы не хватало раскрасить воды озера. Они оставались стальными, но все же окаймленными пестротой тундры. Вдали повисла и погасла радуга. Изредка из-за туч показывались величественные горы со снежниками, замыкающими озеро с противоположной стороны.
К моему приходу рыба почищена.
— Так быстро пришла! Не успел тебе рыбки пожарить. Теперь уж бери сырую. Выбирай, какую хочешь!
Беру три штуки. Больше сегодня не съесть, а дальше нести тяжело.
Еще раз пью кофе — никак не отпускает меня Эдгарс. Одиноко мужику!
Отдаю еще какие-то мелочи и выхожу домой.
В довершение всех сегодняшних бесконечных ед по дороге съедаю то, что брала на обед.
Вечером: присоленный хариус, вареный хариус, чай с яблочками. Ну что за жизнь? И вспоминаются мне хоббиты: «Он что, забыл, что существует второй завтрак? А ланч? Обед, полдник?…» (Р.Р.Толкиен)
Вот мне забыть никак не дают…
О Дороге
Все самое сокровенное сегодня Дороге отдам…
Представь, мой друг, на мгновение, как вольно дышится там…
……………………..
Дорога, как опытный лекарь, все раны залечит вновь.
Шальное вольется лето в остывшую в городе кровь! (А. Марчук)
Вот такая моя Дорога. Да, для меня в жизни самое главное — Дорога. И чем больше я пройду по Дороге, тем глубже она впечатается в меня. Чем больше километров пройдено, тем больше хочется пройти. Я не могу ходить по кругу, мне трудно ходить туда и обратно. Мне надо идти к цели. И тогда Дорога становится цельной. В нее погружаешься, и все остальное уходит на дальний план.
Мне очень жаль, что я несколько отошла от замечательной группы Дмитриева, группы лыжников, проходящих в день десятки (до сотни) километров. С раннего утра до позднего вечера ты идешь вперед, к цели. И ты сливаешься с дорогой, с лыжней, уходишь в глубокую медитацию. Ты живешь. Может, нынешняя дорога заменила ту? Не хотелось бы. Нужна Дорога и та и эта. Да, в общем-то, это одна Дорога.
И вот сейчас я снова слилась с Дорогой. Километры не чувствуются. К вечеру, уже когда и спину тянет, и ножки болят, и вообще надо вставать, обычно хочется бежать с еще большей силой. Действительно, иногда даже не идти, а бежать…
Дорога…
Какой она становится своей, когда идешь одна. Даже останавливаться отдыхать не хочется. Хотя именно когда идешь одна, ты, наконец, вольна делать все, что хочешь и когда хочешь. А почему-то хочется только двигаться вперед…
Путь на юг
Утро совсем безоблачно. В 6.30 закипает «чайник». Пора завтракать. И в путь!
В 7.40 понимаю рюкзак. Именно в этот момент из-за горы брызнули лучи солнца…
Еще прохладно. Температура вряд ли поднялась выше утренних пяти. Иду все по тому же, а может, другому, свежему следу росомахи. Еще появился человеческий след. Откуда бы?
Иду не быстро, глубоко задумавшись.
Вдруг левым глазом чувствую какое-то движение. Черный зверек. Еще не отдав себе отчета, кто это, резко щелкаю языком. Зверек замер. Так вот ты, родимая, совсем рядом ночевали мы с тобой! Росомаха. Автоматически одной рукой снимаю с предохранителя газовый пистолет, другой рукой включаю фотоаппарат. Но зверек уже успел учуять меня и испугаться. Только замелькал уголек среди желтой ивки. Перебегает реку, поднимается по склону. Останавливается временами — любопытно. И все же от греха подальше, подгоняю ее цоканьем…
Зверек остался позади, да еще и в соседней долине, а впереди завиднелось что-то вроде дымка. Откуда? Может, маленькое облачко из долины поднимается? Нет. Костер. Вижу фигуру. Страшновато…
Вижу вторую фигуру. В юбке. Так это же чехи, с которыми я вчера как-то разминулась! О них Эдгарс рассказывал.
Знакомимся. Давид и Петра. На девушке туристские ботинки и длинная юбка.
Идут из Воркуты, переплыли Щучье, далее — почти по моим следам, к железной дороге.
Прощаемся напротив останцев (столбов выветренных), которые спускаются с противоположного склона. Еще когда шла к Щучьему, думала, будет время — заберусь к ним. Сейчас есть время точно. Только 11.30, а пройдено уже 12 километров из 20-ти задуманных. Бросаю рюкзак. На ходу уже жую заячью котлету. Вверх!
Гряды рваных серых «страшил» медленно поднимаются в гору. Через них смотрю на долину, на перевальные озера и паутинки рек. Выбираюсь на плато. Какая широта! Какой простор! Видны горы за Щучьей. А здесь прохладно! Совсем близко лежит снег.
Стою на плато с замершим сердцем…
На спуске ем чернику, голубику, шикшу. Вот где они собрались, ягоды спелые!
А теперь отдых. Обед из заячьих котлет, чай…
На солнышке и ветру сушу отмокший за ночь тент. Тепло. В тени +14. Неплохо для сентября в заполярье…
На ночлег встаю рано, в 17.30. Отсюда удобно идти в радиалку на озеро, что в верховьях реки Хадаты. Сейчас бы туда сбегать — погода роскошная. Но не успеть, километров 12 туда-обратно.
Лежу на коврике, любуюсь окрестностями. Радуюсь солнцу и голубому небу.
Нет! Бежать никуда не хочется. И полежать иногда хорошо…
Надо мною две ивы. Кривые, помятые, ободранные какие-то. Но деревья все же. Лежу под голубым небом, золотыми листьями, а в голове вертится:
«Солнцем залиты долины, и куда не бросишь взгляд,
Край родной, навек любимый, весь цветет, как вешний сад…
……………………..
Все бегут, бегут дороги, и зовут меня вперед, и зовут меня вперед…» (А Пришелец)
Зовут же…
Сегодня весь день возвращалась по своим следам. Так уж случилось, что мое путешествие наполовину состоит из пути «туда и обратно», как у хоббита. Но это не так уж и плохо. Ведь путь в обратном направлении — он совсем иной. Ты видишь другие пейзажи, те, что были сзади. Останавливаешься ночевать в других местах, делаешь другие радиалки…
Пока не встретила ни одного стойбища. Говорят, кочевники уходят отсюда в конце августа — начале сентября. Уходят зимовать на юг, в тайгу. Но, может, дождутся меня люди в тех двух чумах, что видели на Лангот-Егане. Очень уж мне нужна такая встреча!
Моя стоянка
Я еще не рассказала, как выглядит моя стоянка.
Маленькая, я бы сказала, крошечная, палатка. С вечера, если нет дождя, рядом с ней — коврик, горелка, еда. Так как сразу после постановки палатки снимаю мокрую обувь (а ходить босиком здесь холодно), то заранее к стоянке приношу воду в бутылках. Дальше весь путь: коврик — палатка и обратно.
Утром же обычно очень холодно, поэтому вся жизнь происходит в спальнике. Завтракаю и умываюсь, слегка высунувшись из палатки. Максимум вещей собираю там же. А потом — мокрые кроссовки… быстро-быстро снимаю палатку. И бегом вперед, чтобы разогреть обувь и уже подмерзшие в ней ноги.
А сегодня ночью проснулась, зажгла фонарик, чтобы посмотреть время, и в голове моей вдруг зазвучали слова:
«В палатке памирке моей зажигалась свеча,
Как будто звезда загоралась на небе высоко,
И нежная нота, рожденная в блеске луча,
Наверно, к тебе добиралась, хоть это далёко»… (Ю. Визбор)
К Хадатинскому озеру
Утром практически сухие носки — вот подарок — всю ночь провисели на дереве на ветру.
Бегу на озеро. Ну почему сегодня небо в тучах?!
И все же за моей спиной силится и силится встать солнце. То лиловым светом всю округу зальет, то розовым. Облака подсвечивает, а выбраться наружу никак не может.
Как всегда любуюсь горами. Опять радуюсь, что я одна, что я вольная, свободная, как птица, и что весь этот огромный мир принадлежит мне! Ловлю себя на том, что тихонько пою:
«Горы, словно вы мели, средь озерных полей…
Горы — спящие звери на остывшей земле…
Тундра…» (Б. Щеглов)
Поселок у озера пустой. На двери записка: «Господа? Егерь ушел на 10 дней. Вести себя достойно. Ничего не брать. Начальник заказника Морозов». Заглянула в дом. Интересно, что здесь можно взять? Дом абсолютно пустой!
Пробираясь сквозь кустарник вдоль озера, напеваю свою любимую ходовую:
«А я иду, шагаю по тундре! (ну, не по Москве же, и не по Чупе, и даже не по тайге)
И я пройти еще смогу…» (Г. Шпаликов)
Напеваю не просто так — это заговоренная песенка от мишек.
Далее вдоль озера — курумник. Прыгая с камня на камень, представляю, как далеко будет ползти до цивилизации, если ноги повыворачиваю. Вылезла куда-то на гору, но всего озера все равно не увидела. Зато сквозь лохматые тучи выглянуло солнце. Вид хорош! Под ногами приземистые кустики и травки всех возможных и невозможных цветов. Далее — свинцовые воды озера, а за ним высятся горы, которые «головы в землю упрятали», и у которых «спины черные с белыми пятнами, как у тучных ленивых коров» (Ю.Кукин). А неба не видно за мохнатыми облаками.
Обратных 30 минут хождения по курумнику вымотали напрочь. Иду и непрерывно себе втолковываю: «Я иду по курумнику. Полное внимание. Полная сконцентрированность. Я иду по курумнику. Абсолютная бдительность. Я иду…» и т.д. полчаса. Замолчишь, чуть отвлечешься, мысли какие-нибудь потекут, и все, поминай, как звали. Без ног остаться просто…
Кстати, на бродах пытаюсь делать то же самое. Вдалбливаю себе: «Это брод. Это опасно. Это скользкие камни. Сконцентрируйся. Это брод…» и т.д.
До рюкзака добежала быстро и легко.
Теперь отдыхаю — обедаю. А дальше — рюкзак на спинку. И еще бы километров бы пятнадцать пробежать! Осилю ли?!
Почему в душе «не так»?
После радиалки хотела отдохнуть хоть пару часов. Но нет, разве меня какая-нибудь сила удержит?! Через час уже на ногах.
Мой путь — обратно вдоль Хадаты до брода. Дальше дорога еще какое-то время бежит по разбоям устья реки Гена-Хадаты… Холодно все же в этой воде, гадко. Но пройдешь потом метров 100-200, и ноги согреваются.
А здесь мишка ходил. Давно ли? Не пойму. Твердый грунт и дождей давно не было. В болоте же кажется совсем свежим. А вот обратный след. Живет он здесь, тусуется. Где-то на влажном месте — след моей знакомой — росомахи. И, конечно же, все испещрено следами оленей и нарт. Давно они шли, кочевали отсюда. Куда?
Мой электронный друг ведет меня к озеру (поставила точку, когда ехали на вездеходе). Спина разболелась и коленка… А так, шла бы и шла. Усталости никакой. И время до вечера полно. Но у озера придется встать. Хватит. 16 радиалки +17 под рюкзаком =33. Не многовато будет?!
Все дареные пайки кончились, и сразу стало понятно, что кушать-то хочется. Съедаю все, что сэкономила.
Морось загнала меня в палатку. Пытаюсь по карте определить примерные координаты выхода на Бованенковскую трассу. Они, конечно, совсем не точные, так как трасса нарисована от руки (карты у меня тех времен, когда трассы никакой не было). Но надеюсь, что того, что я сделала, хватит, чтобы выйти в тот день, что хочу.
Высовываюсь из палатки. Тихо. Дождь уже не идет. И все же пою:
«Что такое осень — это небо,
Плачущее небо под ногами…» (Ю. Шевчук)
Нет, небо не плачет. Но серое какое-то. Пусть ночью будет серым. Небо серое, в тучах, значит — ночь теплая. А утром, днем хочу солнышка! Ну, пусть порадует меня еще заполярье!
Вечером лежу, как всегда, высунувшись из палатки, и любуясь, на сей раз озером с отражающимися в нем горами. Часть озера кажется розово-оранжевым — это прообраз берега. Слушаю тишину.
Все, вроде, хорошо, но при этом в душе что-то «не так». Опять в моей голове зазвучал голос Шевчука:
«Осень вдруг напомнила душе о самом главном —
Осень, я опять лишен покоя…»
Понимаю. Беспокоит вот что. Какая-то сила хочет меня выгнать отсюда, вытолкнуть.
Но, с другой стороны, такой прочистки мозгов, которую я получила здесь, трудно представить. Здесь начинаешь понимать отшельников. Человек, находящийся в горах в одиночестве, становится чище. Начинает на мир смотреть другими глазами.
Думала я долго. И вот к какому я пришла выводу:
Этот мир огромен и чист. Я в нем — крупинка. И я недостаточно чиста для него. Вот он и пытается меня отсюда выжить, выгнать. Но очищение идет, и чем дольше находишься в этом мире, тем он становится к тебе благосклоннее, исчезает чувство «не так»…
Вперед (вернее, назад) к оленям!
Утро. Как люблю это предвосходное время! Природа еще замершая. Потихоньку начинают разбегаться облака (как будто специально покрывали меня ночью пушистым теплым одеялом).
И брызнуло солнце! И опять раскрасило мир в рериховские краски!
Впереди — люди. Две фигуры. Неужели опять Давид с Петрой!? Нет. Двое мужчин. Подхожу.
— У нас, — говорят, — здесь вездеход застрял. Помощи ждем. А, вообще, мы геологи, с Щучьего едем. Двух чехов по дороге подобрали.
Сами ребята — геологи, со 110-го. Тоже знают моего Женю Коркина.
Погрелась у костерка чехов. Пообедала. Пообщалась с Петрой на русско-чешском языке…
— Зачем на Лангот идешь? — спрашивает один из геологов. — Лишний крюк.
— Там чумы стоят. Очень хочется с кочевниками пообщаться, оленей повидать.
— Ну, иди. Коли на пути не стоят, так следующее их место у Черной горы. Это сразу за Заячьей. А не стоят, можешь пойти по их следу, вдоль Лангота. Они каслают понемногу. Далеко не уходят.
С замирающим сердцем поднимаюсь не перевал. Не дохожу немного до перегиба, взбегаю на холм, и… Вот, оно, стойбище! На том берегу.
Не разбирая дороги, бегу с горы. Лангот перебродила легко. Но, плохо, болота за ним. Очень аккуратно иду по оленьим тропам. Поднимаюсь в гору, чуть ниже, у ручья, вижу стойбище.
Стойбище коми-зырян
— Вы что, с неба на нас свалились? — встречают меня колоритный рыжебородый мужчина, представившийся, как Гаврила, и женщины в ярких национальных костюмах.
В стойбище два чума по две семьи. Перед чумами стоит несколько рядов нагруженных нарт.
— Собираетесь двигаться дальше?
— Пока нет. Мы всегда так живем, все нарты не разбираем. А каслать будем дня через три.
Боже мой! Я зову удачу! Зову! И она все приходит и приходит! Сколько я мечтала о такой встрече! О таких съемках! Сбылась мечта…
Приглашают в чум. Кормят оленьим мясом, морошкой в сахаре.
В чуме тепло. В центре печка. Справа и слева вдоль всего чума разложены оленьи шкуры. Все «стены» отделаны яркими тканями. В чуме жена Гаврилы Марина и племянница Катя. Говорят, что они — коми, салехардские.
Позже я много узнала о коми. Коми, зыряне и коми-зыряне — это, в сущности, одно и то же. И культура коми ближе всего к русской. Такие же дома, такой же быт. В 15 веке от коми отделилась большая ветвь коми-пермяков, в 16 веке оставшиеся коми-зыряне расселились по реке Вычегде, а в течение 18-19 веков — почти по всей Архангельской области, вдоль рек Печоры и Ижмы, по Кольскому полуострову. Выделилось 8 различных этнических групп. В начале 20 века образовалась еще одна ветвь коми-зырян, перешедших Урал, и поселившихся на Ямале, осевших в Салехарде. Лишь коми-ижемцы, живущие на Ижме, и коми-зыряне, живущие на Ямале (то есть те, кто поселился на севере), переняли элементы быта кочевников-оленеводов, а именно ненцев. Зыряне кочуют далеко не все – большинство живет по городам и поселкам. Кочуют те, кому это по душе…
У задней стены чума — иконы. Тогда это меня сильно удивило. Позже я узнала, что все коми – православные, и давно. Еще в 14 веке жил среди них со своей миссией святой Стефан Пермский…
Оленеводство — дело прибыльное. Но олени — не коровы, им сена не напасешь. Вот и кочуют за своими любимцами люди. Кочуют, пасут оленей круглый год. Лишь раз в четыре года одна из четырех семей может остаться на зиму в Салехарде, потому что зимой меньше пастухов оленям требуется. Детишки учатся в школе, но не в интернате, как у ненцев. Здесь есть бабушки, есть, кому смотреть за детьми. А школы в Салехарде замечательные. Для всех желающих хватает спортивных, музыкальных, танцевальных, школ искусств, и прочих школ с углубленным изучением разных предметов, народного промысла…
Марина кочует почти 20 лет. В восемнадцать вышла замуж, бросила учебу и пошла кочевать. Катюша бросила школу после восьмого класса, к родителям в стойбище вернулась. Такая лишь жизнь по душе.
Заваливаю их вопросами.
— Вы все время перемещаетесь, или есть места, где стоите долго?
— Зимуем в тайге, 180 километров на юг от Салехарда. Там теплее. В декабре и мае переходим Обь. Проходим мимо Салехарда. Летом долго стоим в верховьях Лангот-Егана. Мужчины тогда пасти оленей уходят на Усу.
В теплое время года каслают они километров по семь-десять примерно раз в неделю. За это время олени все вокруг объедают. Когда лежит снег, кочуют дальше — километров по 30. У каждой бригады — свои места, свои долины для кочевья, свои постоянные стоянки. И они никогда не пересекаются. Весь север, как граблями прочесан с юга не север — это пути кочевников. Зимой подолгу стоят на одном месте, потому что олени мало кормятся, подолгу извлекая ягель из-под глубокого снега. Летом оленям тоже трудно кормиться из-за огромного количества мошки. Тогда пастухам приходится устраивать для оленей дымокуры, собирать животных, и гонять по кругу, чтобы они не разбежались от боли и страха, или не легли бы, отдав себя на съедение мошки.
— А за сколько времени чум ставите?
— За полчаса, примерно. Мы же все вещи не разбираем. Только самое необходимое.
Чум – это ненецкое жилище. В классике его ставят одни женщины и, действительно, за полчаса. Здесь же постановкой чума занимаются все его жители. К тому же сначала выкладывается на землю весь скарб: ставится на металлический лист печка, с двух сторон от нее выстилают досками пол, еще дальше от печи — оленьи шкуры, постели, за печку — кастрюли, сковороды, продукты. Лишь после этого, поверх «обставленной комнаты», ставится чум. И такая последовательность действий даже в пургу! Получается так, что одни жители чума дом строят, другие уже уютом занимаются, приготовлением пищи. Чум поставлен — и еда уже готова. Завязал последние веревочки у чума, и можно садиться за стол. А вообще вся установка или разборка стойбища занимает примерно столько времени, сколько постановка или разборка туристского лагеря.
— А из скольких жердей чум получается? — спросила я и закинула голову, чтобы начать считать.
— Ой, только не считай! — взмолилась тетя Поля, сестра Гаврилы и мама Катюши. — Говорят, посчитаешь — чум развалится.
Считается, что жердей в чуме должно быть 36. Но это, скорее, маленький чум, на одну семью. Здесь их примерно 48. Говорят, что, если надолго встают, то еще больше чум делают.
— А, правда, что зимой вы чумы оленьими шкурами покрываете? Или тоже какую-то замену нашли, как летом — брезент вместо бересты?
— Конечно, шкурами. Им трудно замену найти — они теплые очень. Только не отдельными шкурами, а нюки из них шьем. Это такие конические покрывала. Зимой 3-4 нюка на чум нужно. А брезент, действительно, гораздо удобнее, чем береста.
Действительно, до появления брезента ненцы делали нюки из бересты. Работа эта очень сложная. Бересту выделывали особым способом, чтобы мягкой стала, мелкие куски сшивали или склеивали.
Клей варили из костей северных рыб, муксуна и нельмы. Если не было рыбы, клей варили из оленьих рогов. Но последнего старались не делать, потому что такой клей ядовит. И, конечно, от берестяных нюков отошли сразу, как это стало возможным.
Еще меня удивило то, что женщины во время нашего разговора все были в национальных платьях и кокошниках. При этом они топили печь, готовили еду, стирали белье, выделывали шкуры.
— Вы всегда в этих платьях ходите, или сегодня какой-то праздник?
— В праздник мы не работаем. А в такой одежде ходим всегда.
Оказалось, что когда женщина-коми выходит замуж, она надевает такое платье и кокошник, баба-юр. И снять этот головной убор они могут только при муже.
— Интересно, ведь вы ведь почти не бываете в цивилизации, лишь два раза в год Салехард проходите. Баню кочевую тоже с собой не повезешь. Как же вы моетесь в таких условиях? Детей моете?
А вот так. Сильно натапливают чум. Нагревают много-много воды, опускают пологи и ставят в них ВАННЫ!!! Да. Да. Они их возят с собой.
— А где же олени? — спохватилась я. — Так увидеть их хочется!
— Только что пастухи отправились меняться. Что ж вы с ними не пошли?
— Я же не знала…
И я побежала к оленям. Через болото, через Лангот…
Я поднималась по склону, и море рогов открывалось моему взору. Сначала они медленно колыхнулись. Видимо, олени услышали меня и стали поворачивать головы. Потом они стали подниматься. Отходить.
Садилось солнце. А я все снимала и снимала этих величественных животных — мою мечту.
Подошли пастухи.
— А ты Марину Галкину не знаешь?
— Конечно, знаю! — удивилась вопросу я.
— Так она у нас гостила на Усе. Погода тогда была отвратная. Она еще с Гаврилой ходила оленей загонять.
— Да, точно, так и было. Я все это хорошо знаю. Так это были вы?!
Вот так, гощу у тех же людей, что и Марина (Марина — известная путешественница-одиночка и моя хорошая знакомая).
— На оленей пришла посмотреть? Так не интересно. Вот завтра пригоним в стойбище. Лечить их будем. Всех увидишь.
Вот так я получила приглашение остаться у оленеводов до завтрашнего дня.
Вечер. Все отдыхают. Работает дизель. Свет. Телевизор есть. Только сейчас, за холмом, он не ловит. Но зато ДВД есть. Народ фильмы смотрит. Жарится мясо. Тетя Поля печет лепешки с брусникой.
В чуме собрались все его жители. Тетя Поля с дядей Сашей и их взрослые дети Катя и Егор. Гаврила и Марина. У них здесь шестилетняя дочь Настя. Старшая, Ира, в школе давно, в седьмом классе, а среднего, Мишу, семи лет, в школу лишь в этом году отдали. Очень переживает Марина. Скучает.
Садимся есть. Опять мне с голоду умереть не дают! Просто пир горой!
Интересно здесь устроены спальни. Ведь две семьи в чуме, и молодежь, и дети. Меня всегда занимал этот вопрос — как же можно спать всем в одном чуме? И вот чум превращается в многоквартирный домик. Красочные ткани-пологи опускаются, и у каждого — квартирка. Нам квартирка с Катюшей на двоих. Спим на шкурах. Пуховые подушки и одеяла. Быстро сбрасываю поларные штаны, которые не снимала несколько дней, и нежусь на мягкой оленьей шкуре. Тепло размаривает. Засыпаю…
Мечта моя сбылась. Я встретила оленеводов. И даже ночую в чуме.
Итак, утром я никуда не ушла. Готовится зрелище — оленей пригонят, и будут лечить. Осенью у оленей начинается болезнь копыт. Как мне ее назвали — некробактериоз, или, попросту, копытка. Олени хромают. Становятся легкой добычей волков и медведей. Вот и пригоняют люди оленей лечиться. Проделывают они это раз в 6-8 дней.
Пастухи встали в 6 утра и ушли в тундру.
В первой половине дня мы с Мариной разбирали нарты, изучали национальную одежду. Малицы — шубы из оленьего меха, пимы — высокие сапоги из камуса, меха с ножек оленя. Я все мерила. Тепло в одежде из оленей!
Очень хотелось мне купить или заказать сшить малицу. Но здесь, с собой, у них по одной относительно легкой шубе. Эти малицы понадобятся, если холода застанут кочевников до того, как они доберутся до нарт с зимними вещами. Удивительно, но кочевники оставляют нарты с вещами прямо в тундре. И никто никогда чужого добра не возьмет!
Место для смены зимних вещей на летние всегда одно и то же. Там оленеводы весны (схода снега) дожидаются, осенью спешат туда до снегов.
Сшить же, говорят, очень сложно…
Надо заметить, что в отличие от ярких сарафанов, которые являются национальной одеждой коми, зимняя одежда перенята у ненцев. Причем, женскую шубу, ягушку, коми не используют, не практично. Ягушка имеет разрез спереди — лишь несколько завязочек, на ней нет капюшона. И женщины и мужчины коми носят малицы, шубы, надеваемые через голову, с плотно прилегающим капюшоном. Малица шьется мехом внутрь и не имеет никаких особенных украшений. В очень сильные морозы, во время каслания поверх малиц надевают такую же шубу, только вывернутую мехом наружу. Она называется паркой…
Чудо оленей
А вот и олени!! И началось…
Мужчины бегают с лассо. Ловят оленей, держат до прихода женщин. Женщины шумят, гоняют оленей по кругу, прибегают держать до появления Кати. Катя же с медикаментами носится от оленя к оленю. Очень много нынче больных. Лечение — засыпают гидроперитом, марганцовкой, фурацилином, а сверху — заливают солярой.
И так круги носятся, носятся вокруг. Рога мелькают. Красивые. Извилистые. Большинство еще пушистых.. У части уже мех опадает — смешные такие, жалкие, драные…
Рога олени меняют каждый год. Весной отрастают маленькие пушистые рожки — панты. Они очень ценятся в медицине, поэтому люди причиняют оленям сильнейшую боль, отрезая части этих молодых рожек. Вследствие этого рога многих оленей странную форму имеют. Позже рога костенеют. Мех начинает постепенно слезать, отваливаться. Потом отваливаются и сами рога…
Круги, круги, круги…
И глаза больных оленей…
Глаза, из которых катятся слезы. Глаза, заключающие в себе величайшую вселенскую скорбь… Оленьи глаза…
Я крутилась внутри этой суеты. Фотографировала. Иногда помогала держать пойманных на лассо оленей. И вдруг остановилась…
Все в мире изменилось. Я вдруг поняла, что мир передо мной какой-то другой, новый мир. Мне показалось, что я только что родилась и увидела этот огромный славный мир, наполненный солнцем и оленями. Это было так красиво. И так ново… Это была сама любовь!
А потом стало очень грустно. Грустно, что скоро уезжать. Грустно, что, скорее всего, я этих людей больше не увижу. Грустно, что я живу не в этом мире, и в этом мире мне не жить. Увы! Он прекрасен, но он не мой. Это их мир…
«Представление» окончилось. Олени отдохнули и снова ушли пастись в горы.
Уйти сегодня я не смогла — было уже поздно. Остаюсь жить до завтрашнего дня.
Отсюда всего два дня пути до трассы. Странно, но сейчас кажется, что другого мира просто нет…
Вечером меня позвали в гости во второй чум. Здесь тоже две семьи. Марина, дядя Федя и их взрослый сын Гоша — одна семья, другая — Саша с Иваном и маленькой дочкой Аленкой. Две старшие девочки, Лида и Ксюша — в школе.
Странно, но у коми нет национальных имен. Все имена русские. Кстати, у наречия, на котором говорят салехардские коми, нет письменности. Говорят на своем языке, а пишут по-русски…
В этом чуме мне вручили две банки оленьей тушенки. Ну, как я ее понесу? Первую съем сразу, за обедом. А вторую так подмывает до дома довезти — оленятиной сына накормить.
И опять мне поголодать не дали… Вот она 300-граммовая раскладка в тундре!
Здесь сижу — в гостях, хочу в тот чум — домой. Там уже и увалиться в свой уголок подремать можно.
Выхожу на улицу, а там… Полная луна! Холодно. Но от чуда этого оторвать глаз не могу. Заворожено смотрю. Бросаюсь за фотоаппаратом. Снимаю и снимаю.
В чуме тепло. Все смотрят телевизор. Марина печет плюшки с морошкой, обрабатывает мясо от свежезарезанных оленей. Кстати, интересно они тут пироги пекут. Печка-то — буржуйка. Духовки нет. Так они выгребают из печи часть углей, насыпают под нее, и получается импровизированная духовка. Сверху жарко и снизу. Теперь на сковороде, на листе можно под печку пироги ставить.
Устроившись в своем уголке на шкурах, укрываюсь спальником и засыпаю.
В 11 вечера будят ужинать. Но это уже сквозь сон…
А вот и моя квартирка готова. Валюсь на шкуры и засыпаю до утра.
Ухожу — философские мысли
Утром задул ветер. Не к добру была моя полная луна. Очень холодно. Но что ж, будем продолжать молиться на удачу. И мне и им, в тундре, она никогда не помешает.
Ухожу. Уходить никуда не хочется.
Вот Гаврила говорит:
— Давай каслать с нами. К декабрю как раз до Салехарда докаслаем.
Почему наша жизнь так мала? Почему мы не можем прожить разные интересные жизни. Вот одну бы прокочевать здесь. Почему нас все время что-то держит? Свободная, я, конечно, свободная, так ведь все равно на работу нужно возвращаться, к маме, к сыну Диме…
Я вдруг поняла, что здесь в явном виде осуществлена моя детская мечта — они бродят с любимыми по тундре. Детская мечта… Пожалуй, это у меня уже воспоминания о мечте. Я знаю, как ее исполнение тяжело дается (я пыталась жить на почти необитаемом острове с любимым — не вышло). Я уже об этом не мечтаю. Просто это очень красивая мечта, которую удалось осуществить другим и я им не завидую. Я радуюсь за них!
Я радуюсь, что они могут так жить. Ведь место женщины здесь определено еще более четко, чем в моем случае, когда я жила на Шантарах. Мужчины всегда в тундре, бегают где-то, оленей собирают. По одним и тем же местам, но все — в движении. А женщина, как всегда — готовка, стирка, шитье, обработка шкур. Дома она…
Перед моим уходом Марина вздохнула:
— Вот осталась бы каслать с нами до декабря, до Салехарда, так с тобой хорошо бы было. Ты каслаешь — я к сыну еду, я каслаю — тогда ты моего сынишку могла бы навестить. Нужна ему хорошая нянька.
Да! Мой вроде большой. Но, увы, ему тоже еще нянька нужна, правда, скорее, он няньке…
Уходя, отдаю оленеводам все, что у меня есть лишнее, полулишнее, не совсем необходимое и даже понравившийся им мой коврик. Взамен кроме гостеприимства получаю шкуры оленя, олененка, белого песца.
В путь!
Когда собралась уходить, начались снеговые заряды.
Холодно. Ветер валит с ног. Хорошо, что попутный. И весь день так…Остановки по 1-2 минуты — иначе окоченеешь. Ветер сдувает, снег заметает. Да я еще в такую «славную» погодку в соседнюю долину сумела сбегать. Десять километров развлечения по болотам и курумнику. Еще восхождение чуть не совершила от расстройства, что долина заперта оказалась. Ох, куда бы оттуда вышла!
Еще ни одного дня не было, чтобы ноги шли по сырости все время. Сегодня не более пяти шагов по сухому — согреться не успеть. Красота вся куда-то делась. Одна сплошная трава и болото. Болото… Болото…
На горушках, что чуть повыше, лег снег…
После небольшого затишья от снега припустил мелкий дождь. При таком ветре мое пончо (защита от дождя) улетает, и надевать его смысла нет. Вечереет. Видимо, до реки не дойду.
А ветер сильнее…
А дождь сильнее…
Седьмой час…
А кругом все болото, болото, болото…
Вот впереди спасительный перегиб. Деревья. Сильно сказано, конечно. Ивка карликовая. Гнется под ветром, но среди нее сухо и более или менее ровно. Руки слушаются с трудом. Спешу, поэтому все делаю долго и криво.
Ставлю палатку, закидываю внутрь рюкзак и ныряю сама. Закрываю все входы и выходы.
Всё. Стихия осталась снаружи. Я в своем домике, в своей норке. Навожу уют. Стелю вместо коврика мягкую оленью шкуру.
Утром тихо-тихо.
В районе пяти еще были шквальчики. А сейчас все замерло. Наконец, прошли ноги. Мучили всю ночь. Что я с ними вчера сделала? Без дороги скакала? Весь день в холодном болоте держала?
Высунулась из палатки. Запах пожухлой листвы — забытое ощущение.
Сегодня надеваю мокрые носки поверх пакетиков. Все же зря гидрочулки не взяла!
Выхожу удивительно поздно, в 8.30. А впереди все болото, болото, болото…
«Восемнадцатый день болото» — хочется добавить. Но все же поменьше.
Иду уже вдоль Лангота. Где она, трасса? Горы расступаются, впереди видна лишь одна вода — это разливается Лангот-Еган.
Видимо, прихваченная вчерашним ночным морозцем, стала желтеть листвянка. Сегодня снова появилась красная березка, в отличие от вчерашней бесконечной травы. Встречается голубика, но не только собирать, и есть не хочется. Устала…
Гуляют тучи. Проглядывает солнце. Откуда-то сзади идет хмарь. К чему это приведет — не ясно. Вместо дороги — бесконечные колеи. Но идешь не по ним, а где удобнее. Важно только видеть дорогу впереди — глубокие борозды в болоте или взлетающую в гору ленту. Ведь дорога здесь скорее ориентир, опора для глаз. А не опора для ног. Ноги путаются в березке, в траве, в ивке, приходится скакать с кочки на кочку. Болото…
Уже когда я стала выбиваться из сил, ковыляя то вверх, то вниз по холмам, покрытым болотом, впереди появилось стойбище.
В чуме — ненцы. По-русски почти не говорят. Зато сразу накрыли стол, заметив одинокого путника.
Здесь живут только старики и женщины. Мужчины ушли с оленями в горы. Будут только в октябре. Мяса в стойбище нет. Зато есть присоленный хариус. Ведь на реке стоят! И ягоды — присахаренные морошка и голубика. С трудом откапываю еще какие-то мелочи на подарки. В ответ получаю несколько рыбин.
До трассы, говорят, «далеко-о-о», километров 12-15. По моим же очень приблизительным расчетам около 20. Хорошо, если так, как они говорят.
Еще поворот долины… и я вижу мост. До него километров 10-12 напрямик. Дорога же идет куда-то правее. И опять по болотам. Сегодня туда не хочу.
Иду еще часа полтора до ольхового леска и становлюсь.
Дует ветер, стучит дождь, а я в палатке. Лопаю подаренную ненцами рыбу и пью горячий чай.
Млею — лежу на оленьей шкуре…
Завтра домой…
Завтра домой…
Вот и кончается мой долгий, а может быть, и очень короткий путь. Впереди видна Бованенковская трасса. Скоро я попаду в мир людей, в суету. Последний вечер. Лежу в палатке и гляжу на тундру. Уже не на ту, в которой «есть много гор, что цепляются за тучи» (А. Круп), а ту тундру, что уже почти совсем плоская. Домой… Домой из этого нового, такого родного мира, из мира, где столько мне открылось всего нового (или старого?). Из мира, который я не забуду никогда, «и вечно буду я сюда стремиться к возвышенным над суетой местам, поскольку человеку, как и птице, дана такая радость — высота» (Ю.Визбор). «Красота», — сказала бы я…
Прощание с тундрой
Ночью светила полная луна и был сильный мороз.
Проснулась в пять. Мне тепло, но носа высунуть из спальника невозможно. Спальник мокрый. Тент обледенелый.
Спать уже не хочется. Выглядываю из палатки. Глубокие сумерки. Облачно, луны не видать.
Потихоньку начинаю собираться. Зажигаю прямо под тентом горелку (это оказалось возможным). От нее и теплее.
В «чайник» с трудом выбиваю льдинки из пластиковой бутылки.
Рассвело, и луна с солнцем решили устроить мне прощальный концерт. Еще висела в небе полная белая луна, а с противоположной стороны сквозь черные тучи выглянул красный глаз солнца. Тучи быстро разбежались и хлынули в меня яркие лучи, заливая тундру, опять одевая ее в осенний, теперь уже прощальный, наряд.
Собираюсь и вдруг чувствую, что на глаза навернулись слезы. Я что-то пою. Прислушиваюсь…
«Ты еще жива моя старушка?…
Жив и я. Привет тебе, привет…
Пусть струится над твоей избушкой
Тот вечерний несказанный свет…
Пишут мне, что ты, тая тревогу,
Загрустила шибко обо мне…
Что ты часто ходишь на дорогу
В старомодном ветхом шушуне…
Ничего, родная, успокойся….
…………………………………
Чтоб, тебя не видя, умереть.
Я по-прежнему такой же нежный,
И мечтаю только лишь о том,
Чтоб скорее от тоски мятежной
Возвратиться в низенький твой дом…» (С. Есенин)
Мама… Ты ведь не знала, что я ушла одна. Вот я возвращаюсь к тебе…
Последний рывок
Нынче все силы на борьбу с ногами. Все вещи вытрясла из пакетов. На каждую ногу надеваю: сухой носок, 2 пакета, 2 мокрых шерстяных носка, кроссовок. Стараюсь ступать на пятку, чтобы в носке пакет не рвался. Но это же болото! То в одну сторону нога с кочки свернется, то в другую. Пакеты быстро порвались. И мерзко захлюпало в кедах. Ноги мгновенно закоченели.
Болото.
Болото.
Болото.
А трасса — вот она, совсем близко…
Как хорошо, что мои примерные прикидки не оправдались — трасса оказалась на десять километров ближе. Но все равно 8 километров от стоянки сегодня с утречка отмахала.
Машина появилась почти сразу, хотя я готова была идти по трассе пешком до места, где заработает телефон. Там бы встретили.
Я еду в Лабытнанги. Скидываю все мокрое с ног. Здесь тепло. Ноги мгновенно согреваются, кроссовки и носки высыхают.
А лиственница уже желтая! Все залито солнцем. До свидания, тундра. До новых встреч!
Вместо послесловия
В Лабытнангах мой рассказ слушали по несколько раз. Пили шампанское за возвращение. Завтра на поезд и в Москву.
К ночи нам в руки попала газета с анекдотами. И уже в пылу неумолкающего хохота, мы прочитали:
«Саша, может лучше на поезде?» — «Там скользкая металлическая крыша, а еще и ветер дует. Лучше пойду пешком…»
